Эрнесто Гевара в «Час Империи».

К 75-летию со дня рождения

Empire State Building…

 

Мы — англосаксы, а когда англосаксу что-

нибудь надобно, он идет и берет это.

Марк ТВЕН

Пишу в дни, когда вооруженный до зубов насильник, покряхтывая от удовольствия и «излучая блаженство из каждой поры своего организма» (Марк Твен), сползает с тела очередной жертвы. Сегодня речь идет уже не о Гренаде или Панаме. И не просто об Ираке. Жертвой администрации США стало на этот раз все человечество. Надругавшись над его четко выраженной волей, его правом (ООН) и достоинством, вчерашний международный жандарм, ставший затем международным бандитом, превращается в субъекта Мировой империи; утверждает написанную чужой кровью заявку на никем и ничем не ограниченное мировое господство.

Сотни миллионов людей в мире ненавидят фашиствующего святошу, ставшего — отнюдь не по воле народа или судьбы — хозяином Белого дома и объявившего Бога своим партнером. Ненавистна его администрация, вдохновляемая зловонным духом «отставного военного в высоком чине». Духом тех «англосаксов», которые — продолжаю цитировать Марка Твена — «никак не могут истощить свой восторг» по поводу «великолепной декларации», не задумываясь, в отличие от инженера Гарина, о том, что, «повернув рукоятку», они превратили себя и поддержавшее их национальное большинство во «врага человечества». И тем самым поставили свою страну — подобно их известному арийскому предшественнику — вне человеческого этического закона. Со всеми политическими и иными последствиями, которые связаны с подобным статусом.

Ничего кроме отвращения не может, по-моему, вызвать и зрелище разношерстной своры, окружающей хозяина Белого дома, — его пуделей и хорьков, лакействующих руководителей ряда режимов в Восточной Европе и на постсоветском пространстве. А также отечественных либералов, уныло призывающих «расслабиться и получать удовольствие», раз уж ничего нельзя сделать, или рассуждающих о пользе присутствия в современном мире американского шерифа и о пакостности Саддама, оправдывающей интервенцию… Все это копирует действия и самооправдания европейских квислингов или отечественных коллаборационистов, с восторгом принимавших назначения на пост бургомистров в 1940—1943 годах. Мне представляются по меньшей мере наивными те, кто продолжает — в нынешней-то ситуации — всерьез рассуждать об «антитеррористической коалиции», о борьбе против «международного терроризма» как главной задаче момента и эпохи. В лучшем случае это напоминает дискуссии богословов в осажденной турками Византии, в худшем — лицемерную форму пособничества Империи. Ибо на самом деле категорическим императивом истории, ее продолжения стало создание антиимперской коалиции, подобной той, которая сложилась в мире в 40-е годы прошлого века. Коалиции, главные потенциальные силы которой пока еще не раздавлены Империей (Ирак — все-таки скорее аналог Польши сентября 1939 года, а не Западной Европы весны 1940-го), — но не могут рассчитывать на время как на своего (безусловного) союзника. И не только потому, что силы и тенденции нового Сопротивления столь разнородны. Не менее важно другое: утверждение Империи реализует — пусть и в извращенной форме (та самая ситуация, когда лекарство стократ хуже болезни) — объективную потребность решения некоей глобальной проблемы. И при этом опережает противостоящие ему варианты (альтернативы) их решения.

Думаю, что в конечном счете суть дела — в нынешней фазе того «великого перехода» от национально-индустриальной к глобально-постиндустриальной (научно-информационной и т. д.) цивилизации, который стартовал на стыке 70-х и 80-х годов XX века. С конца 1990-х годов на смену сравнительно легкой, «спокойной» его стадии (преодоление прежних моделей[*], кристаллизация новой технико-экономической парадигмы, гегемония неолиберализма, солидарность «большой семерки» и т. д.) приходит фаза экономической турбулентности, «кризиса совместимости»**, поиска новой — целостной и управляемой — глобальной системы структур. Главным, образующим императивом данной полосы и становится управляемость глобальных процессов, преодоление господства стихийности («Рынок и ничего кроме рынка»), характерного для предшествующей фазы. Соответственно, среди руин неолибералистского консенсуса 1990-х и возникают различные модели искомого управления: так называемая «ревизионистская» (по отношению к ортодоксальному неолиберализму), «альтернативистская» («Иной мир возможен!») — и «имперская». Иначе говоря, модели «сетевые», основанные на горизонтальных, открытых структурах***, — и закрытая, «пирамидальная», контур которой образует сильнейшее из государств мира, узурпирующее (через «самолегитимизацию» обязательности для мира своих односторонних решений и действий) функции мирового правительства. Данный, «объективированный» аспект политики нынешней администрации США с подкупающей органичностью сочетается с национальной традицией кулачного, «канонерочного» права, с ментальностью «англосакса» — и недореализованной в ХХ веке тенденцией «Железной пяты» (пророчески отмеченной еще одним «антиамериканцем» — Джеком Лондоном)…

Именно этот «чудесный сплав» — в основе насилия над человечеством, осуществленного весной 2003 года. Ибо, оставляя для гигиенических нужд стандартное американское ханжество деклараций насчет «утверждения демократии» или «борьбы против оружия массового поражения» как мотивах и целях «крестового похода», было бы неверно, на мой взгляд, объяснять имперскую наглость только — или в первую очередь — жаждой нефти. Задача задач состояла в том, чтобы утвердить модель, показать всем, кто в мире хозяин и насколько непродуктивны попытки мешать ему «брать то, что ему надобно», делать то, что он сочтет нужным, — в любой части мира — «в защиту своих национальных интересов». Именно поэтому не столько Ирак («необходимая смазка»), сколько самостоятельность «взбрыкивающей Европы», ООН, недовольное ворчание «третьего мира», встающее на ноги «Альтернативное движение» стали главной мишенью весеннего удара Империи. А в чуть более дальнем прицеле — новый «враг века», «соперник в последнем раунде» — Китай…

Опасность исторической инволюции человечества и (последующего?) его самоуничтожения, связанная с перспективой утверждения имперской альтернативы, тем более реальна и непосредственна, что:

— в отличие от параллельной ситуации 1940 года (условно), Красной (Советской) армии уже нет, другой, равной по силе, — еще нет, и вообще новый Армагеддон чреват непосредственной угрозой «всеобщего конца»;

— имперская «акула» почувствовала весной 2003 года запах и вкус крови, вкус победы, а список следующих «показательных акций» (в Азии и, возможно, в Африке) уже намечен. Судя по всему, через два года должна быть поглощена Латинская Америка**** («Соглашение о зоне свободной торговли»). Недалек уже, по-видимому, и момент, когда должна заплатить по «зимнему счету» 2002—2003 годов и «старая Европа». Каким окажется в этом случае положение (и позиция России) — загадка для дошкольников.

Этот «апокалипсис будущего» вполне возможен. Но неизбежным он пока не стал, победа в Ираке еще может оказаться для США пирровой: лишь будущее покажет, во что обойдется им практически единодушное сопротивление бушизму гражданского общества Европы и Латинской Америки, широких его сегментов в Канаде, Австралии, в самих США*; подобного, пожалуй, не знали 1930-е годы (несмотря на бездну, отделяющую режим Саддама от Испанской республики). В памяти и сознании десятков миллионов людей надолго останутся картины антивоенных манифестаций февраля — марта 2003 года, когда продавшиеся (или отдавшиеся) Вашингтону правительства Запада оказались изолированными, а сопротивлявшиеся — поддержаны своими народами. По сути, началась гонка против времени: какой из импульсов этих недель — утверждения Империи или ее отвержения — окажется более мощным и долговременным…

Возрождение утопии

Проблематика современного сопротивления новой Империи удивительным образом перекликается с темами личности и судьбы (прижизненной и посмертной) Эрнесто Че Гевары, одного из «хранителей и обновителей совести человечества». (Семьдесят пять лет, отделяющие нас от даты его рождения, делятся почти точно пополам годом его смерти.) С реалиями и потребностями антиимперской борьбы нового столетия «послание» великого революционера ХХ века связано тесно и многопланово.

Че был пророком, теоретиком, знаменосцем той антиимпериалистической борьбы ХХ века, которая оказалась в Латинской Америке (особенно в 1950—1975 и 1981—1990 годах) непосредственной предшественницей нынешнего противостояния Империи. (Так же, как война против гитлеризма была наиболее близким сущностным аналогом этого противостояния.)

Сегодня же, спустя треть века после своей гибели Эрнесто Гевара, его образ и память о нем стали символом и знаменем нового глобального движения контестации, непосредственно противостоящего Империи, войне, всем антигуманистическим тенденциям современного мира.

Движение это (адекватное, «научное» и общепринятое название пока отсутствует, а расхожее — «антиглобалисты» — прямо противоположно его реальному содержанию), по сути, дела образует органическое единство с «чисто антивоенными» движениями. Вместе они составляют самую последовательную — и устремленную в будущее — тенденцию антиимперской мобилизации, а наряду с «третьемирской интеллигенцией» и (пока что) несколькими европейскими правительствами — нынешнее ядро антиимперского Сопротивления…

Многое в этой перекличке эпох связано для меня и с личными впечатлениями и воспоминаниями.

2003 год. Январь — середина лета в Южном полушарии, днем — до 35 градусов в тени. На улицах полуторамиллионного Порту-Алегри — красной столицы бразильского Юга — толпы приезжих: многие тысячи — из Франции и Уругвая, Аргентины и Италии, более тысячи североамериканцев, сотни индусов и японцев — все 156 стран не перечислить. Не протолкнуться на аллеях и в аудиториях университетского кампуса на востоке Порту-Алегри, на подступах к южному стадиону города (арена «главных дискуссий»), в огромных складских помещениях западного порта, между палатками международного лагеря и в фойе гостиниц… Более ста тысяч участников III Всемирного социального форума (те самые «хулиганы-антиглобалисты», про которых нам все «объяснили» отечественные СМИ) обсуждают большие и малые проблемы современного мира. Проблемы, поставленные «Переходом» и глобализацией, наступлением неолиберализма, его кризисом и — особенно — тогда еще только надвигавшейся войной (в Ираке), вставшим во весь горизонт призраком — нет, уже реальностью — Империи…

Десятки тысяч девушек и юношей, ученые с мировым именем, профсоюзные лидеры и вожди крестьянских организаций (национального и мирового масштаба), журналисты и политики, представители 5700 «неправительственных организаций» планеты. На заседаниях (дискуссиях, «круглых столах», talleres и paneles — самодеятельных обсуждениях) встречаются экологи и этнографы, борцы с голодом и за питьевую воду, пацифисты и приверженцы однополой любви, представители движений солидарности и движений религиозного обновления, ребята из латиноамериканских комитетов городской бедноты и цвет интеллигенции Азии и Африки… Семьдесят тысяч человек в «борении сомнений и энтузиазма» слушают разъяснения отправляющегося прямо в Давос президента Бразилии — активного участника двух предыдущих форумов. Чуть ли не вдвое больше прошло через центр города в рядах «демонстрации открытия Форума»: смешение политической манифестации и карнавала, мобилизующий ритм барабанов, разноцветные полотнища, физиономии американского президента, облагороженные памятными усиками и челочкой… Встречаешь (и — увы! — не всегда узнаешь) старых друзей — подпольщиков, парламентариев, священников, партизан, либералов и радикалов, коммунистов и диссидентов. А рядом с ними, зачастую растворяя их в себе, — молодые лица, пульсирующая энергия молодости планеты, ищущей новых подходов и решений.

Эта масса не подчинена каким-либо уставам, партийным дисциплинам, общеобязательным идеологиям. Нет (почти нет, еще нет?) бюрократизирующихся аппаратов. Нет официальных гимнов, униформ, сложившихся ритуалов, приветствий… Но с первых же часов этого праздника — мысли, солидарности и разнообразия, свободы и ответственности (за будущее планеты) — его участники и зрители ощущают, что объединяющий их символ все-таки существует.

С десятков тысяч рубашек, со стен домов и аудиторий, со стягов демонстрантов, реже — с тротуаров (детские мелки) напоминает, вдохновляет, соединяет, не превращаясь при этом в «Господи, помилуй!» («honor a la bandera» по-испански), лицо Эрнесто Гевары… Очень даже допускаю: это может раздражать, воскрешать в памяти все, что мы знаем и помним насчет маскульта, коммерциализации, опошления, надоевших — до сонной одури — портретов «вождей» на наших былых демонстрациях. Но — почему все же труженики маскульта «гонят» именно этот трафарет, не другой? И — продолжая вопрос — чем объяснить широту и постоянство спроса на этот «коммерческий продукт»? И почему мы, точно зная — или подозревая, что за плакатными образами вождей в руках демонстрантов почти всегда стояла та или иная ложь, ощущаем правду в изделиях безвестных ремесленников нынешнего века?

И в чем эта правда? Как все же произошло, что облик, послание Эрнесто Гевары оказались настолько (и в какой-то мере неожиданно) востребованными компьютерным и космополитическим веком? Каким образом, через какие опосредующие звенья память о революционере прошедшей эпохи объединяет его современников и их сыновей с молодежью, выросшей в другом времени, сталкивающейся в своей повседневной жизни с иными, нежели он, проблемами и принадлежащей, по сути, к иной культуре? Короче: «Почему выбрали его?» Эти проблемы — общего множителя и, особенно, общего знаменателя — очень непросты. Я попытался более развернуто поставить их (и дать свои наброски «ответа») пять лет назад в статье («Эрнесто Гевара и его эпохи»), опубликованной на страницах «Свободной мысли» (1998, №№ 7, 9—12), и вернусь к ним в конце статьи.

А пока, передвигаясь по Порту-Алегри, я снова, снова и снова встречаюсь с глазами Че, с застывшей в них убежденностью и решимостью, вопросом — и укором. И — этого, пожалуй, не видно, но ощущается памятью, — с иронией и самоиронией его взгляда, взгляда на собственный образ, слегка отретушированный и мощно растиражированный. Почти слышу соответствующие, не вполне печатные оценки им этого зрелища… И думаю — его образами — о том, сколько все-таки «жизней у кошки» — и какими сложными путями утверждает «революция свое бессмертие»*

В очередной раз прощаюсь с ним, на этот раз — «маскультированным» и вместе с тем — вновь ожившим на улицах города, где — ojala! (дай-то Бог!) — человечество XXI века впервые встречается с лучшим вариантом своего (и Эрнесто Гевары) будущего. Я уже почти уверен, что и эта встреча с ним не будет последней. (Как не стала ею предыдущая — в Гаване и Санта-Кларе 1997 года.) И вспоминаю о Че «из плоти и крови», о встречах с ним 1960-х годов.

«Человек на все времена»

Мало их, но ими расцветает жизнь всех, без них она заглохла бы, прокисла бы. Мало их, но они дают людям дышать… Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало, но они в ней — теин в чаю, букет в благородном вине, от них ее сила и аромат, это цвет лучших людей, это двигатель двигателей, это соль земли.

Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Что делать?

Мне довелось видеть живого Че мало и еще меньше с ним говорить. Всего несколько раз, всего несколько часов.

Но, как и всякий, кто общался с ним, метку этих встреч я несу всю жизнь — считая их главным ее событием, самым большим счастьем, выпавшим на мою долю. А дни, когда мы — Роке Дальтон, Франсиско Мьерес, Умберто Варгас, «Чемануэль» Фортуни, Уальдо Атиас, Рамиро Отеро, Альваро Дельгадо и другие участники латиноамериканской комиссии в международном пражском журнале «Проблемы мира и социализма»» — потерянные ходили из кабинета в кабинет, проникаясь достоверностью — и горечью — известий о его смерти, до сих пор вспоминаю как самые черные в жизни. (Рядом с ними — и тоже пропитанные Прагой — только дни августа 1968 года.) Из всего сказанного в те скорбные недели мне прочнее всего запомнились слова Кортасара: «Отныне все, что я буду делать, я буду делать с тобой, стоящим рядом. Только так имеет смысл продолжать жить». Может быть, отдельные слова не точны, но смысл — именно этот…

Первый раз я увидел и услышал Че в ноябре 1960 года в Москве, в Колонном зале Дома Союзов. Для меня и сотен других соотечественников он стал первым из увиденных воочию вождей Кубинской революции, для многих — вообще первым живым революционером. Но сила впечатлений была связана не только с этим и не только с редкостным личным обаянием Че. Эрнесто Гевара стал вестником того поворота Кубы, ее революции к социализму, о котором в полный голос было сказано пять месяцев спустя. Хотя в его выступлении слов о «социализме» и не было, вся логика, все образы, весь пафос выступления Че (до сих пор помню овации после его «Cuba no fallara!» — «Куба не подведет!») сомнений не оставляли… Ни у меня, ни у присутствовавших ветеранов Испанской войны.

Энтузиазм зала, и без того огромный, был тем большим, что все это было совершенно неожиданно и вместе с тем как-то органично вписывалось в общую атмосферу обновления в стране (приближался второй антисталинский XXII съезд) и мире. И еще вспоминается, как он смеялся — долго, навзрыд, как-то по-детски, после того как переводчик, видно, очень «по-креольски» перевел ему озвученное конферансье (Бруновым, кажется) четверостишие Маяковского: «Уважаемые поэты московские, / Вам скажу / откровенно, / любя: / — Не делайте / под Маяковского, / А делайте / Под себя».

Сидевший в ложе рядом с Че Анастас Иванович Микоян, кончивший, было, смеяться, снова захохотал, глядя на соседа…

А последний раз я видел живого Гевару и говорил с ним в марте 1965 года в здании Пражского аэропорта, когда все в его дальнейшей судьбе уже было, по-видимому, решено; не зная этого, я и помыслить не мог, что стоит за его ответами…

О самой продолжительной из встреч с Че — в августе 1964 года — хотелось бы рассказать подробнее. Мы — делегация журнала «Проблемы мира и социализма»: его ответственный секретарь Александр Иванович Соболев (одна из самых ярких личностей в советской общественной науке послевоенных десятилетий, закономерно ставший жертвой брежневского безвременья) и я — посетили Че в его кабинете в Министерстве промышленности Кубы. Официальная цель встречи была двоякой: узнать из первых рук о положении в кубинской экономике и получить обещание Че — программа-максимум — написать статью для журнала на общетеоретическую тему (по его выбору). Но главное: нам обоим отчаянно хотелось просто поговорить с Че, лично узнать его — особенно после того, как в течение двух недель пребывания на Кубе мы постоянно встречались с тем, что впоследствии во всемирно известной песне было названо его «незабываемым присутствием» (inolvidable presencia) на острове: с восхищенными рассказами о нем; с острыми фразами, ему приписываемыми; с общепризнанной славой «человека правды», «мастера горьких истин»; с бурными аплодисментами в кинозалах, сопровождавшими каждое его появление на экране (а это, напомню, был не 1968-й и не 1967-й, и даже не 1965 год: формально Че тогда — лишь один из членов руководства, один из министров, один из «comandantes»…).

У меня сохранилась запись беседы. Первая строчка: «Муралья»*. Сам. Глаза. Прищур. Улыбка. Лоб (!). Ирония…»

Начал Че достаточно агрессивно — с выговора в связи с тем гонораром, что был послан ему за предыдущую статью, опубликованную в журнале. «Вы что, считаете, у меня много свободного времени? («Ну что вы, команданте…») Вы понимаете, что все мое время — рабочее, что оно принадлежит моему правительству? А если понимаете, что статью я написал в рабочее время, за которое я получаю зарплату (как мы узнали потом, вернее было бы сказать sueldo — жалование, жалование майора Повстанческой армии, его единственный реальный «доход»; в полтора раза большую зарплату министра он отдавал детскому саду министерства), то как понимать этот гонорар? Если это повторится — ни о каком сотрудничестве между нами не может быть и речи». (Опять-таки потом нам рассказали, что и злополучный гонорар был передан в тот же детский сад.)

Че выслушал развернутую просьбу о новой статье — слушал добродушно-иронически — и затем наотрез отказался писать в журнал на «общетеоретические темы». Почему? Запись привожу прямо по тексту. «Не гожусь для этого, ибо я был, есть и всегда останусь «нераскаявшимся еретиком» (hereje recalcitrante), «анархистом». Я не умею писать «что нужно», пишу только то, что думаю. Наверное, это мелкобуржуазный пережиток — но когда с чем-то не согласен, я не могу сказать «да». Даже если это мнение большинства. В этом случае предпочитаю молчать. И хотя крупным теоретиком (teorico de gran talla) себя не считаю — даже Маркса не всего прочитал, — каждый раз, когда я что-то публикую, начинаются обиды».

И с растущим сарказмом стал приводить примеры. Обиды в Аргентине. Обиды китайских товарищей. Обиды компартий региона. И что воспринималось им тогда как полная несообразность — обиды в СССР. Рассказал, как в Азербайджане у Фабио** спросили, почему Че «такой прокитаец». Как глубокомысленно был воспринят каким-то нашим важным должностным лицом тот факт, что он принял в подарок — от Мао, кажется, — авторучку… «Сначала я был — при Анибале** — ревизионистом. Потом — идеалистом. А сейчас для многих я догматик. Я человек, с которым трудно иметь дело, со слишком дурной репутацией». Все это — с очень хорошей улыбкой и вместе с тем с какой-то глубинной горечью. Особенно, когда речь шла о том, что в СССР непонимание возникает из-за какой-то предвзятости, «ерунды»… «Другое дело, если бы это произошло из-за несогласий по существу: я с удовольствием поспорил бы с Никитой по ряду проблем…»

Лишь после того как мы «теоретически обосновали» свое полное, категорическое (и искреннее) несогласие с идентификацией позиций Че и компартии Китая и с его характеристикой как догматика, рассказали о позиции редакции журнала по дискуссионным проблемам революционного движения в Латинской Америке***, оттенок горечи (но не самоиронии) исчез. Че еще раз высказал несогласие с интерпретацией своей недавно вышедшей на Кубе статьи некоторыми компартиями региона: «Я написал ее, выполняя свой долг коммуниста, чтобы предупредить, предостеречь… Главное, что мы должны понять: надо вырабатывать теорию, исходя из действительности, а не считать действительностью то, что предписывает теория. Теория должна освещать реальность, а не заменять ее». И вот в этом — совсем не «героически-пафосном» месте моего конспекта — прерывая слова Че — вдруг появляется запись: «Соль земли = Рахметов»…

В целом же к журналу, к предложению написать в него статью (но не общетеоретическую) Че отнесся сочувственно и тепло. И тут же, с ходу начал рассказывать нам о том, что могло бы стать темой такой статьи, о положении дел в кубинской экономике (и прежде всего в промышленности), о ее противоречиях и возможных новаторских путях их решения.

Анализ отличался прямо-таки беспощадной самокритичностью: «Мы пришли к власти, как группа экономически неграмотных людей, зачастую руководствовавшихся лишь своими — и народа — эмоциями (включая «антимонокультуризм»), а не знанием… Допустили тяжелые ошибки в промышленности, сельском хозяйстве, внешней торговле. Стремясь полностью преодолеть зависимость от импорта с Запада, провозглашая этот курс, ничего не сделали для приведения обширных планов в соответствие со своими реальными возможностями (подчас, впрочем, — и потребностями)…»

Обо всем этом подробно, с анализом каждого из производств — и страшно горячо, особенно когда заговорил о путях преодоления создавшейся ситуации, о новых теоретических подходах; о том, что он воспринимал как «зияния в теории». Главное новшество в модели развития производительных сил (индустриализации) на Кубе Че видел в том, чтобы «перескочить» через классический этап преимущественного развития традиционного машиностроения — прямо к этапу автоматики (и химии)… «Наша цель — развивать технику на высшем научном уровне, достигнутом в мире. Именно поэтому так важна для нас проблема квалификации работающих».

А затем стал излагать свою концепцию политэкономии социализма. Че говорил одновременно и как человек, убежденный в своей правоте (прежде всего когда речь шла о том, с чем он не согласен), и как экспериментатор, приступающий к ответственному опыту с незаданным конечным результатом, и как ученый, стремящийся к дискуссии по главным вопросам, «разногласиям по существу» (это когда речь шла о предлагаемых решениях или об общих проблемах теории). Вот тогда стало ясно, о чем он хотел «поспорить с Никитой». Помню, что мы так и не смогли убедительно ответить на его «невинный» вопрос: на основе каких реальных характеристик «социалистического бытия» может возникнуть в СССР «коммунистическое сознание», коммунистическая сознательность?..

«Рынок в социалистических странах, действующая в них система установления цен искажают действие закона стоимости настолько, что использовать его в интересах социалистического строительства, на наш взгляд, невозможно; каждый раз получается что-то вроде лотереи Пасторситы*. Я думаю, что планирование и закон стоимости связаны диалектическим противоречием: чем больше планирования и лучше его техника, тем меньше сфера действия, удельный вес закона стоимости. Проблема в том, где взять такую технику, которая могла бы заменить рынок в его главной объективной функции — обеспечении обратной связи общества с производством. Думаю, что сегодня у нас есть ответ на этот вопрос — и поэтому мы считаем, что планирование, опирающееся на современную электронику (подчеркнуто мною много позже. — К. М.), должно заменить для нашей экономики действие закона стоимости…» (И я вспомнил рассказы о том, что научным учреждением, привлекавшим наибольшее внимание Че во время его посещений Москвы, был ЦЭМИ (или его предшественники). И о его ночных занятиях высшей математикой. Думаю, ни один из политиков середины 1960-х годов, ни все они вместе взятые, не придавали компьютерам и компьютеризации такого универсального значения, как Че.)

Особенно убежденно и напористо говорил Че о развитии экономической интеграции стран соцлагеря. О необходимости создания руководящего центра СЭВ. О нерешенности проблемы взаимоотношений между развитыми и «недоразвитыми» (subdesarollados) его странами, и в частности вопроса о ценах на товары последних («Нужны цены, которые бы позволили таким странам, как наша, развиваться, догоняя соцстраны, ушедшие вперед. Мы тоже за неэквивалентный обмен, но — с обратным знаком, за неэквивалентность в пользу отсталых, тех, кого сделали отсталыми»).

Обо всем этом Че говорил с удивительной (для нас в те времена) прямотой, глубиной и четкостью, без малейшей обтекаемости, с откровенностью и самостоятельностью, от которых мы отвыкли. Сразу идя от конкретики — к центру проблемы, к ее теоретическим узлам и болевым точкам, называя вещи и страны своими именами…

В этой части беседы он часто солидаризировался с позицией СССР («образец интернационализма»), ставя ее в пример другим соцстранам и постоянно подчеркивая связь этой позиции с глубиной, «подлинностью», историческим масштабом Октябрьской революции… (Смысл этого акцентирования стал понятен позднее, а до конца — много позднее: Че, не знаю уж, насколько осознанно, противопоставлял революционное прошлое, закрепившееся в сознании sovieticos — каким-то аспектам их настоящего.) «Сила и подлинность революции, — отмечал он, — помимо прочего, выражается и даже измеряется прочностью и длительностью ее воздействия на сознание людей». И с не всегда свойственной ему теплотой Че стал рассказывать о наших людях на Кубе — специалистах, механизаторах, советниках… Речь шла о том, что большинство «командированных» (термин мой) приезжают на Кубу, ставя своей целью «заработать на машину». «Проходит год, второй и… — дальше идет список национальностей Восточной Европы, — продолжают работать, хорошо работать, очень нам помогая, на ту же машину. Не то с вашими. Попав на Кубе в атмосферу подлинности (революции, интернационализма) — они преображаются. В них пробуждается первоначальный заряд, импульс, психология вашей великой революции, как бы погребенные под пластами вашей последующей, сложной истории, но слишком мощные, чтобы исчезнуть вообще. И скажи советским теперь, что «машины не будет», они будут продолжать работать так же самоотверженно, как раньше. На нашу революцию, на свою революцию…» Услышав это, я прямо-таки подпрыгнул: пару суток назад неподалеку от Гаваны у меня была беседа с молоденькими механизаторами с Кубани. Они спрашивали, «не будет ли им чего», если они самовольно уедут с острова. «Мы здесь уже все сделали, хлопцев обучили… все виды оружия уже освоили — и нашего, и американского. И со здешними ребятами обо всем договорились: они нас берут». Оказывается, соотечественники — «40-х годов рождения, из колхозников, несудимые» — собирались в герилью (партизанские отряды), на континент, в «колумбийскую волость»… (Представить себе в соответствующей роли чешского или болгарского специалиста было действительно трудновато.)

И вправду, глубоко пахала приближавшаяся тогда к своему полувековому рубежу великая Российская революция.

Другое дело, что это были уже последние ее семена, пробуждавшиеся и всходившие в «народной толще» — в чрезвычайной ситуации, под воздействием чужестранной «атмосферы подлинности». Пройдет еще несколько лет, и это станет прошлым. А еще раньше «почти неизбежность» такой эволюции станет ясна и самому Че. Хотя сомнения он явно испытывал уже в августе 1964 года. Отсюда и каверзный вопрос об «источниках коммунистического сознания». Да и общая постановка вопроса о «кубинском пути» к этому сознанию: «У вас ведь был очень высокий уровень сознания авангарда в революции. Потом вы растратили его, создавая современную экономику, — и не знаете, как вернуть утраченное. А мы пробуем идти непосредственно от гребня революции, от порожденного ею энтузиазма и сознания, через одновременное строительство социализма и коммунизма — не призывая на помощь деморализующие механизмы капиталистической мотивации, прямо к коммунистическому сознанию». Все это — объясняя постановку проблемы «моральных и материальных стимулов». «Да, это эксперимент. Не исключено, что результат будет негативным (Че выразился гораздо менее почтительно — по отношению к себе). Но Кубинская революция развертывается в таких параметрах (общенациональный характер социалистической революции, беспримерная массовость народного участия, наличие и помощь СССР), что мы не имеем права не попытаться. Это наш долг перед товарищами. Не выйдет — признаем, что ошиблись (все тот же креольский оборот), вернемся к испытанным методам. Но сначала — …»

Боюсь, что сегодня читателю не понять, насколько непривычным был для нас весь этот «дискурс», это сочетание свободы и ответственности, долга и раскованности.

Широта и глубина в постановке вопросов, нетривиальность взглядов и решений, всемирность и всесферность интересов… Абсолютная внутренняя честность и столь же абсолютное отсутствие какого-либо «выпендрежа» и выспренности, взгляда на себя со стороны; антиконформизм, готовность к спору и даже жажда его; постоянно прорывающаяся освежающая самоирония — в сочетании с убежденностью революционера; все пронизывающий интернационализм (впрочем, ни разу не декларированный вслух); неожиданная для «мастера горьких истин» доброта улыбки… Все это входило в нас вместе с излагаемыми фактами, цифрами, мыслями. И воспринималось — помню эту двуплановость ощущений даже сейчас, почти сорок лет спустя — на фоне деталей и блоков биографии Че и его восприятия кубинцами, будь то физическое мужество, талант партизанского командира — и писателя, бескорыстие, категорическое, бескомпромиссное неприятие привилегий, «требовательная любовь» к людям, удивительная сила воли…

Мой спутник и начальник не видел, конечно, записи о Рахметове. Но — уже в отвозящей машине — сказал задумчиво и в то же время восторженно: «Вот человечище-то, а?! С этим я и в революцию, и в герилью, и куда угодно бы пошел. Только не к любимой женщине… М-да… (А полагал Александр Иванович о себе в этом плане достаточно высоко.) А мыслит, мыслит-то как! Если у вас (то есть в Латинской Америке) таких несколько — вы Европу (речь шла о складывающемся еврокоммунизме) на обочину вытолкнете. Про нас или китайцев я и не говорю». Уж не помню, почему мы не вспомнили тогда (может быть, тот разговор на площади был позже, а может быть, сама личность («стиль») Че не настраивала на пафосные ноты) об определении коммунизма, услышанном в августовскую гаванскую жару от незнакомого парня…

Тогда мы не знали, естественно, ни того, что Че оставалось меньше сорока месяцев физической жизни, ни его посмертной судьбы. Масштабы личности министра промышленности революционной Кубы воспринимались скорее эмоционально, интуитивно — или «по контрасту» или через сознание улицы. И из работ его я читал лишь немногие… Но все же — точно помню — услышанное определение коммунизма («это когда все будут, как Че») нас почему-то не удивило. Было воспринято как нечто естественное…

Другое дело, что сегодня с особой четкостью и жесткостью воспринимается другое, горькое — почти безнадежное — звучание, которое могла обрести та фраза: «это лишь тогда, когда все будут», как он.

Впрочем — нет, не сегодня, уже — вчера. Сегодня же я возвращаюсь мысленно в январский Порту Алегри, и горький привкус такого толкования слабеет. Утопия снова становится надеждой.

Седьмая жизнь Эрнесто Гевары

Потерял две — пять осталось.

Из записки, пересланной семье че-

рез месяц после высадки с «Гранмы»

И снова к делам сегодняшним, хотя 75-летие вроде бы располагает к рассуждениям о прошлом. Но во-первых, все равно не напишешь о Че лучше, чем Чернышевский и Киплинг, Эйнштейн и Ленин, Горький, Хемингуэй и Сартр; больше, чем Карлос Таблада, Ион Ли Андерсон и сотни других, рассказавших об Эрнесто Геваре за десятки лет — до его рождения и после его расстрела. Не скажешь точнее, чем Фидель. А во-вторых, сегодня вообще не хочется говорить о «comandante del Ejercito Rebelde» — «команданте Повстанческой армии» (единственное в жизни звание, «значившее» для самоироничного и непочтительного латиноамериканца) в прошедшем времени. Он — единственный, наверное, из стольких пророков и героев прошлого века, который, пережив его, продолжает активно действовать в глобальном настоящем. Об этом я только что говорил. Объяснение феномена «седьмой жизни» Эрнесто Гевары коммерциализацией образа — типичная дешевка. Предложение было вызвано спросом. Не наоборот. Но речь не идет и об инерции мифа. На недавнем рубеже перелома истории погиб в очередной раз (как Камилл у Стругацких в «Далекой Радуге») и Че — символ веры уходившей в прошлое эпохи «штурма неба». Стык 1980-х и 1990-х стал временем его шестой смерти: портреты Че исчезают со стен квартир и домов, из рядов демонстрантов и книг в двух мирах (наш — не в счет; в лучшем случае — в «счет на сотни»).

И вот десятилетие спустя трижды похороненный революционер, с наибольшей полнотой, страстью и глобальностью воплотивший тенденции «эпохи альтернативности», вдруг оказался до неправдоподобия созвучен потребностям нового века, расставшегося со столькими (всеми?) правдами, иллюзиями и мифами прошлого. Образ бескомпромиссного борца, убежденного сторонника революционной вооруженной борьбы, страстного поборника радикального марксизма и т. д. и т. п. — стал объединяющим символом широчайшего движения, в котором «прямые наследники» Че действуют бок о бок с либералами, социал-демократами, пацифистами, религиозными обновленцами, зелеными — и «голубыми»… Это лишь некоторые из парадоксов «седьмой жизни» Че. Жизни, возникшей из реакций отторжения — и притяжения, резонанса общих характеристик новой эпохи (или перехода к ней) — и особого в судьбе, личности и идеях Эрнесто Гевары.

…Индивидуум, сведенный к роли субъекта и объекта рынка… Основанная на ценностях рынка же унифицированная идеология. Принципиальный, легитимизированный отказ от равенства и солидарности. Эпоха манипулирования и сегрегации, бездуховности и безальтернативности, конца истории — понимаемой как развитие человечества к качественно новым рубежам своего бытия и сознания… Все эти атрибуты «дивного нового мира» воплотили и сконцентрировали именно те тенденции, то осознанное «зло», борьбе против которого отдал шесть своих жизней Эрнесто Гевара. Но именно ответом на «все это» и стали те настроения сомнения, антиконформизма, протеста, те поиски альтернативы, которыми оказались отмеченными последние годы тысячелетия. Настроения и поиски, которые, как писала недавно французская «Le Mondе», в самом сжатом виде выразились в формуле «Stop it!», «Stop it all!» — «Хватит!», «Прекратите все это!»

Это мироощущение десятков миллионов. Его носители закономерно искали плоскость опоры в объективных тенденциях настоящего (Internet) — и в наследии прошлого. И нашли его — еще до начала нынешней, критической фазы исторического перехода — прежде всего в «послании», «триаде» (судьба — образ — идеи) Эрнесто Гевары.

Выбор пал на него, потому что «триада Че» оказалась наиболее адекватной потребности в альтернативе: и рыночному фундаментализму, и ограниченности (а зачастую — и лжи) «доминирующего этатизма», утверждая реальность ценностей свободного развития и самореализации личности, разотчуждения, этического идеала (солидарности, правды, подлинности).

Потому что живущие поколения сохранили — осознанно или интуитивно — память о том, что Че выдержал испытания «войной, догмой и властью», сохранив верность единству слова — и дела, проповеди — и жизни, «недисциплинированной правды» — и поиска истины. Потому что «революционный глобализм» Че — источник стольких проблем и опасностей в этих поисках и в жизненном пути самого Че — оказался удивительно созвучен реалиям и процессам XXI века, выступая как ядро альтернативы неолиберальной глобализации — даже когда та не обернулась еще глобализацией имперской. Потому что такими же «резонансными» оказались для контекста и контестантов 2000-х годов и сам утопизм Че (целеустремленность и настойчивость в поиске должного), и его антипотребительский пафос*, его скепсис и ирония (обращенные на себя — и на «вечные», подменяющие реальность истины). Его стоицизм, весь киплинговский «If»-комплекс. Даже его ставка на компьютеризацию.

Из всех этих «частных созвучий» и родился феномен «глобального резонанса» Че — и «иной эпохи», точнее — критической реакции на нее. И вместе с тем новый образ Че в глобальном (?) сознании, который пока что бесконфликтно взаимодействует с традиционным, «партизанским», но объясняет, мне кажется, парадоксы «седьмой жизни» Эрнесто Гевары.

Дата:   2 октября 2003 г.
Издание: "Свободная мысль". 2003. №9
Название книги:"ИНОЙ МИР ВОЗМОЖЕН!"
Автор: Кива МАЙДАНИК
Скачать:   PDF DOC
2002 © Сentre for Post-Industrial Researches
E-mail: info@postindustrial.net